Римудо записал мне диск ещё аж ко дню рожденья. И только сегодня я наконец достал заветную коробочку и скормил её содержимое винампу.
Я боялся потерять волшебство: не то девяносто девятый, не то двухтысячный год, крохотный зал районного дома культуры, непривычная публика в зале и пятеро подростков, стоящих на стульях последнего ряда - стоящих, чтобы и увидеть всё происходящее на сцене, и усадить на эти же стулья "мелких" (подопечных десятилеток, не-разбери-чьих младших братьев и сестёр), подростков, привлечённых магическим словом "рок-опера" и простоявших неподвижно час с лишним, превратившись в слух и зрение... Филипп с иконописным лицом и потрясающим по глубине басом, по нервам бьющее Покаяние, "мы навеки потеряли Иерусалим...", вор на рынке, оруженосец, нежно выводящий "Зачарованным Каем на снегу бьюсь над проклятым словом...", молчаливый де Моле, Пляска Смерти, отбитые ладони и - наконец! - "Потому что я понял, в чем прикол, потому что я фишку прорубил!", пронесённое через семь лет где-то на дне души, сменившей две личности на третью.
И я нажал на кнопку play, и сжался от неровного аккомпанемента, дурной акустики, плавающего голоса Дамы, выводящей те самые слова, фонового перешёптывания зрителей.
...А потом всё вернулось. И не вернулось - одновременно. Пятеро подростков разошлись в разные стороны, сменили имена, жизни, круги общения - но тот вечер, то волшебство, уже вотканы в полотно мира. И без них не было бы меня - здесь и с вами.
Я слушаю "Тампль". Скоро - костёр.
Я признаюсь в любви "Тамплю" - во всём его несовершенстве.

Там, где были с тобою мы одним,
Я твоею рукой сжимаю стяг.
Твоим горлом кричу "Иерусалим!",
Я твоими глазами вижу знак
На нагих и молчащих небесах,
Где сияет, открытый всем ветрам,
Опрокинутой чашей
Наш нетронутый храм.

Настроение сейчас - "Я твоими губами пью вино..."