Я бы мог сказать, что действовал в каком-то затмении, что глаза мне застилало беспросветное отчаяние, что я обезумел и не ведал, что творил... В каком-то смысле я действительно обезумел. Но я вполне отдавал себе отчёт в том, что делаю. Более того, иногда мне кажется, что ни до, ни после я никогда не мыслил яснее.
Убить убийцу брата - это было слишком мало. Никакие пытки не заставили бы его испытать то, что чувствовал я. Он должен был не успеть, он должен был не спасти, он должен был узнать кровь на моих руках - и тогда, даже если бы после этого он убил меня, боль никогда бы не выпустила его из своих когтей.
Я умер в тот момент, когда порвалась связь. Тренированное тело, живой разум, мёртвая душа - идеальный солдат, идеальный инструмент.
Ненависть и отчаяние вели меня, а изощрённый разум сёгуна лишь нашёл им оптимальное применение. И примирение лагерей после моей мести стало невозможным.

Они кричали. Но их крики не преследовали меня в кошмарах. Я слышал только один крик - свой собственный. И звенящую пустоту там, где всегда была душа.
Я думал, что она у нас одна на двоих. Похоже, она просто была одна.